Храм

В этом рассказе все правда, и написан он по реальным событиям моей жизни... И я иногда внимательно всматриваюсь в прошлое, чтобы лучше понять себя сегодня. Думаю, будет полезен всем, кто задумывается - Что останется после тебя, человек?

Храм   

 

Мамочке моей посвящается. Пока я лазила по куполам, она смотрела за нашими детьми и волновалась…

- Ты так и полезешь на Храм Божий в штанах?

- Да, батюшка,- я поймала на себе внимательный и строгий взгляд настоятеля монастыря,- простите, но так удобней...

Я стояла с ведром и кисточкой, в системе и штанах, потому как понятия не имела, как это все делать в юбке, с покрытой головой, там белела кепка, стояла как на экзамене, перед строгим взором настоятеля Покровского монастыря.

- А работать ты умеешь? И не боязно тебе?

-Думаю, справлюсь...

-Ладно, работай, а я посмотрю. Благословляю тебя на первый твой рабочий день на Храме,- как-то уже по-доброму сказал батюшка. Немного помолчал  и тихонько добавил:

- Куда это все мужики подевались, если уже девки на стены лезут?

Да куда подевались? Разъехались. Кто на крутые заработки, а кто в горы. Лето - надо все успеть. А на Храме много не заработаешь, и дело не в том, что мало платят, платят нормально, да еще и кормят и, вообще, относятся уважительно, как к члену большой общины, общины людей, у которых есть одно дело — реставрировать Храм. И ты стараешься сделать все максимально тщательно, максимально хорошо. Работа на Храме, это еще и работа внутри себя — сделать, не сделать, бросить, напрячься... Это какой-то внутренний путь через работу. И, поднимаясь первый раз по веревкам на стены Храма, я понятия не имела — куда меня этот путь приведет?

Батюшка сидел внизу на теплом каменном бортике и смотрел, как я крашу. Небесная голубая лазурь ложилась ровно, оживляя готовую грань, первую на всем Храме. Я старалась, а по спине текли ручейки вязкого пота, то ли от излишнего старания, то ли от жгучего летнего солнца.

-Тебе нравится этот цвет? - спросил батюшка, когда я таки добралась до земли.

-Да нравится, и я еще раз посмотрела на озеро голубой лазури в моем ведре.

- Да сюда смотри, на стены Храма, правда, хорош?

Я подняла глаза и увидела первую выкрашенную грань. Храм как будто привстал,  потянулся и поднял  одну руку в небо. Тяжесть и основательность куда-то подевались, появилась легкость.

-Хорошо, просто замечательно... Храм становится легким и свободным, просто летит...

-О, и ты это тоже видишь, ну вот и хорошо, ладно, работай... с любовью!

С легкой руки батюшки, так я и лазила по стенам, и скоро все привыкли, что среди альпинистов-реставраторов есть одна девушка.

Мне доставалась самая приятная работа — ведро краски, кисти, валик и выкрашивай неспешно стены самого старинного каменного  здания Харькова, стены Покровского монастыря в цвета лазури, обрамляя в белый.

А там, внизу под тобою, течет жизнь. И ты смотришь на кирпичную стену, которая закрывает монастырский дворик, и понимаешь, насколько она условна. Монахи такие же люди, как и мы. Я помню их озорные глаза, когда к ним попал новенький зеркальный фотоаппарат, и они делали фото всей братией, дурачась как дети. А еще удивляло их трудолюбие. Как бы рано мы не приходили, стараясь укрыться от летней жары, хоть 7, хоть в 6, у монахов уже наколочен раствор и сделано несколько метров стены, а ты же знаешь, что до этого были еще утренние молитвы, трапеза. Кстати о трапезе, кормили нас в обед всегда  отменно. И я всегда удивлялась, как из таких простых продуктов можно сделать такое разнообразие вкусных блюд?

Каждое утро у нас начиналось с дороги к Храму.

Дорога к Храму. Мне всегда казалось, что Храмы должны стоять на вершинах гор. Человек, поднимаясь ввысь, оставляет там внизу все суетное и не важное. И если у тебя там, внутри, есть вопрос, то он становится четче и честнее, пока ты идешь вверх, по дороге к Храму. А если внутри тебя есть благодарность, то она перерастает в большое теплое облако, облако, готовое обнять все на своем пути. И ты приходишь в Храм с открытым сердцем, и ты готов стоять и слушать, слушать …  тонкий мир.

Мы же приходим в Покровский монастырь с площади и попадаем на другую, уже монастырскую площадь, которая раньше была хозяйственным двором. И Храмы к нам стоят спинами, запрокинув головы-купола, как бы спрашивая : Зачем пришел?

А ты быстро протискиваешься в маленькую дверь Храма, попутно выключая телефон, но все еще думая, кто же может позвонить? Попадаешь во внутрь и вдруг спрашиваешь себя: За чем ты сюда пришел?  По привычке, с заднего двора. У тебя есть вопрос? Или ты полон благодарности?

И ты еще долго стоишь и смотришь на плавящийся желтый медовый воск свечей, на отблески на окладах икон, на тонкие нити, увешанные золотыми кольцами перед образом  Богородицы, на лики святых. Стоишь здесь, а мысленно еще идешь,  идешь к своим сокровенным вопросам, идешь снизу вверх к воротам Храма. Доходишь ли?

Замуровали... Построили кирпичную стену. А раньше так и было. Дорога поднималась круто вверх, к большим воротам. Люди шли к Храму, шли снизу вверх, и в каждом человеческом шаге была мудрость и думы о Вечном.

Я не часто заходила во внутрь. Моя дорога обычно пролегала через колокольню, где я смотрела в черные глаза колоколов и гладила их по еще холодным спинам. Потом несколько метров по старой медной крыше к веревкам. Вот ты и пришел... А поговорить о вечном? А поговорить, можно и со стен Храма с кисточкой в руках.

А потом выкатывало солнце, и нет возможности улизнуть от него. В полдень над куполами стоит марево, воздух дрожит и колышется и кажется, что медные купола испаряются, тихонько отрываются от земли и парят в небе... А ты  все стоишь на краю этой пустыни с ведерком и кисточкой и сам тихонько испаряешься. Говоришь сам себе : Надо, ты сможешь, - и делаешь шаг в эту знойную пустыню.

Ты знаешь, как обжигает руки кромка запеченной на солнце меди, когда ты делаешь еще шаг и переваливаешься через край купола, сползая на стену в поисках тени? Такой благодатной тени! Ты выливаешь на себя бутылку воды, но она испаряется за десять минут, уже не охлаждая тебя. И ты начинаешь смотреть на небо и просить — просить облако! Такое белое облако, в легких одеждах,  и чтобы оно прикрыло на пару минут солнце, и появилась тень, легкая, легкая тень. И ты в этой тени спешишь все быстро-быстро докрасить, а шершавые губы  уже давно хотят пить, и ты готов выпить даже собственную тень.

Кто ты  - человек? Мираж на краю дышащей пустыни? Что останется после тебя? Эти крыши, эти стены, выкрашенные в бирюзу?

У нас в бригаде работал Димка. Димка уехал в Крым, на скалы, и не вернулся — разбился на восхождении. Что останется после тебя человек? Димка был шибушной, и мог что-то перепутать. Димка перепутал краски и покрасил свою грань краской, которая была того же цвета, но менее крепкая и полагалась для низов. Ему все говорят: Облезет...

А я смотрю на эту грань на Храме, что делал Димка — Не облезла!

 Что останется после тебя, человек?

Только память живущих и бирюзовая грань, там под куполом Храма.

Так прошло лето, целое жаркое лето. Мужики работали тяжело. Вначале скалывали старую штукатурку до кирпича, а она была крепкая и с трудом поддавалась. Только по углам вода и ветер вытерли Храм до камня. Потом надо было сделать штукатурку заново, при этом не потерять все архитектурные тонкости- карнизы, рустики, колонны, и все линии  должны остаться ровными и четкими.

Внизу на лесах, до 8 метров, все делали сами монахи, а выше уже альпинисты...

Монахи были разные. Молодые и уже повидавшие жизнь мужики с бородами-лопатами. Трудолюбивые, угрюмые и веселые. Но меня всегда удивляли молодые. Как  они для себя выбрали монастырскую жизнь, когда жизнь так и бурлит вокруг? Ладно, эти серьезные бородатые мужики, уже многое повидавшие на своем веку, они сознательно выбрали свой путь. Но как это случается с молодыми? Может они с самого рождения знают свой пути, и нет колебаний. А может, совсем по-другому. Пути Господни неисповедимы. Монахи работали дружно и завзято. Младшие, совсем еще безбородые, помогали старшим, всем находилась работа. Один молодой монах Иоанн красил деревянные поручни балкона на втором этаже. Подошел старший, спросил: Почему работает без страховки? Иоанн забросил страховочный конец через старую деревянную балку, еще не покрашенную и прибитую к своду старыми гвоздями, и загрузил ее. Старые гвозди не выдержали, и молодой монах упал на землю. Упал с восьми метров на каменную тротуарную плитку. Казалось, сейчас встанет и побежит, а он не встал. Не встал больше никогда.

 Иоанна похоронили у стен монастыря, которой он реставрировал, а на тротуарной плитке появился маленький каменный крестик. И он для меня не напоминание о технике безопасности, он для меня немой вопрос того молодого парня: А что хорошего делаешь ты в своей жизни — ведь ты Живой?

Я прихожу иногда к тому месту, смотрю на крестик, на купола, на золоченые спины крестов и вспоминаю свой день, свой второй день рождения...

В тот день, 12 октября, за два дня до большого престольного праздника Покрова Пресвятой Богородицы работали долго. Стояла теплая, но дождливая осень. Целый день носились по небу дождевые тучи, прилетали, выливали на нас пару ведер воды и вновь ветер и солнце. Настоятель монастыря очень хотел завершить все работы по реставрации к празднику, и снять строительные леса с крестов. Это итог большой работы всей братии, всех монахов и альпинистов, итог целого жаркого лета.

 Мы старались, нам тоже хотелось, чтобы кресты, которые мы золотили, заиграли на солнце, а не скрывались за частоколом лесов.

Погода нам давала редкие окошки, чтобы окрашенные кресты высохли, и можно было бы наносить  защитный лак. Работали вдвоем. Уже маленькие маковки мы освободили сегодня от лесов, все разобрали и спустили вниз, остался большой купол и большой крест... И вновь дождь.

Крест большой, больше двух метров в высоту, с многочисленными завитушками и плоскостями, его надо вскрыть лаком в два слоя. То, что внизу кажется совершенно простым, превращается в серьезную задачу по таким погодным условиям и на высоте. На высоте всегда все сложнее. Вот попадет тебе, совершенно случайно, капелька лака с ветром в глаз, что делать? Попробуй спуститься, чтобы глаз промыть. Четыре перестежки и сорок метров под тобою, а потом обратно вверх. Так поморгаешь, пустишь слезу, и дальше красить. На высоте все сложнее и честнее одновременно. Либо ты можешь, либо не можешь. И так каждый день...

Уже хорошо стемнело, когда мы закончили. Но в центре города, даже на высоте куполов, никогда не бывает темно. Мы устали. День выдался длинным и сложным, но по веревкам, закрепленным к маковке и к кресту мы ходили, как к себе домой, сотни раз вщелкивая и перещелкивая страховку.

День был дождливым, а главное ветреным. Остаток веревки, которой был обвязан верхний купол, не был надежно закреплен, так накинуто несколько петель вокруг основной. Ветер распутал этот остаток, и он предательски лег вдоль основной спусковой. Он того же вида, того же цвета, только вместо полагающихся 25 метров, болтался в темноте без узла коротким 5 метровым концом.

Усталость... Самый плохой советник высотнику - усталость. Хочется все сделать побыстрее. Хочется всем пренебречь и скорее вниз. И когда рука заправляет в спусковуху не 25 метров, а 5, мозг получает команду — слишком легкая, посмотри! Но усталость говорит, зачем — посмотри, быстрее вниз, сколько можно возиться с этой веревкой...

И вдруг веревка заканчивается прямо у тебя в руках. И ты- летишь... все происходит медленно, очень медленно. Ты прямо видишь, как  змеиный хвост веревки переползает по изгибам спусковухи, как этот хвост выскальзывает из твоих рук, и даже кажется, что ты мог бы его ухватить, если бы не был в этот момент так сильно удивлен. Ты смотришь вниз, в черноту между куполами и понимаешь, что тебе лететь туда, в эту черноту. И ты даже успеваешь сказать где-то там, внутри себя- Прощай жизнь! Так тихо, по-доброму, без надрыва и паники, как старому, хорошо знакомому приятелю, с которым завтра встретишь за чашечкой чая. Только в ответ - тишина... И темнота...

Что пережил Вадим, спускаясь ко мне, слетевшей с веревки 20 метров и застрявшей между двумя башнями, трудно представить. Если бы я прибавила к этим 20 еще оставшихся 15, то уже бы наверняка...

Но Ангел-хранитель обнял меня крыльями, и жизнь осталась в моем теле.

Вадим и монахи перетащили мое бессознательное тело вниз, на монастырскую скамейку, и стало понятно, что без больнички не обойтись.

Я пришла в сознание, и тут же боль накатила со всех сторон.

Я лежала на монастырской скамейке и мне казалось, что ребра этой скамейки врезаются в мое тело, нет, это не скамейка, это мои собственные ребра прокалывают меня насквозь, стоит только мне пошевельнуться... Я на скамейке? Как я тут оказалась, если только что была на куполе?

Я — живая! Я дышу! Только тихонько-тихонько, чтобы ни одно ребрышко не проткнуло мое сердце...

Если есть больничный ад, то это отделение — политравма. Туда попадают люди, которых вытаскивают прямо из-под Камаза. В воздухе висит запах лекарств и стон...

 Длинная-длинная ночь, но я на фоне остальных - просто огурчик. Нет, скорее оббитая груша, которую просветили с головы до пят, и не нашли никаких серьезных повреждений. А на утреннем обходе, удивленный доктор, посмотрев все мои многочисленные снимки, спросил: что она, вообще, здесь делает? И отправил домой.

Поверхность пола упорно уплывала из-под ног, предметы двоились, … но я встала и ушла домой. Дома и стены лечат. 

Уже дома, день на третий, обнаружила, что левая рука упорно не хочет подниматься, чтобы умыться или почистить картошку, и надо что-то решать.

И вновь больничка, снимки, уже более внимательные  врачи, и таки да, неприятный осколочный перелом ключицы.

Потом была операция. И я сильно зауважала всех, кто борется за свою телесную активность, за свое право — двигаться. И всех, кто помогает им в этой борьбе. На костылях, в гипсе, мотанные и перемотанные, но живые, живые духом!

А потом еще одна операция...

Ты лежишь, а над тобой плывут облака. И тебе хорошо, хорошо там, глубоко внутри, потому что ты можешь даже не шевелиться, а над тобой текут облака, течет сама жизнь.

И ты вдруг осознаешь, что жизнь бесконечна, она течет, перетекает из одной формы в другую, и ты тоже можешь стать облаком, и не нужно никуда спешить, можно просто — жить! Смотреть на облака и радоваться, улыбаться солнышку,  новому дню, и  чувствовать  как там, глубоко внутри звучат стихи:

Куполов перевернутых медь,

И крестов не зажженные свечи.

Я лечу, чтоб понять, чтобы впредь,

Не бросать недостойные речи.

Чтобы тонкую полую нить

Наполнять лишь любовью, как смыслом.

Никогда никого не винить,

Даже мыслью, никчемною мыслью.

Растоплю капли боли в себе,

Как ни странно – от боли добреют…

Что ж, такое лекарство судьбе-

Пьют по ложечке и не робеют.

Куполов - краснобокая медь,

И крестов золоченные спины,

Чтобы жить, и любить и терпеть,

И тихонько шагать – до вершины!